Смородина в грозу

Ее звали Нюсей, его фамилия была Афиногенов. Июль. После полудня. - Ах, какие мужчины окружали меня! – говорила она, а ему было неловко за нее, он шел и думал, что никакие мужчины нигде и никогда ее не окружали – она была нескладная, хотя и недурна лицом, но уж очень худая. Она работала секретарем-машинисткой, сидела обычно в приемной директора совхоза. Там, за пишущей машинкой, одетая в темно-синий, хорошо пригнанный костюм, с красным донорским значком на лацкане жакета, со строгой прической, над которой она мучилась по утрам, Нюся выглядела неплохо. Но вот в этом розовом цветастом кимоно с бантиком завязок на угловатых плечах, с глубоким вырезом, из которого выпирали ключицы, перетянутая по талии узким серебристо-малиновым пояском, в босоножках на высоком каблуке и с узкими ремешками на лодыжках она была ужасна. Все это словно и было надето на нее с одной лишь единственной целью – оттенить, выделить ее худобу и нескладность. Она шла, быстро переступая ногами, стараясь не отстать. Время от времени она трогала его за локоть, заглядывала сбоку в лицо, натыкалась на край чемодана, оступалась, ойкала и снова заглядывала в лицо, говорила что-нибудь вроде: - За нашим столиком сидел армянин, черненький, красивенький, вот, жалко, горбатый… Она отдыхала три недели в Гагре и только что вернулась, он встретил ее на разъезде Бурундуки. До деревни с тем же названием было около пяти километров, если идти не по дороге, а напрямую, по тропе через луга меж березовыми колками и рекой. И они шли сейчас через некошенные еще луга вдоль реки, было жарко под июльским послеполуденным солнцем и душновато среди разнотравья – в пряных запахах желтой сурепки, ромашек с их чистыми белыми лепестками, пушистых кашек, синих, лиловых колокольчиков… Дразнили глаз редкие густо-малиновые головки татарника. Местами тропа подходила близко к реке и тогда из-под отлогого берега тянуло запахом сырого ила и нагретого солнцем лопуха, а если внизу был плес, то пахло сухим речным песком. - Может, искупаемся? – предложила она и тронула левой рукой на левом же плече бантик завязки, при этом она незаметно от спутника глянула по сторонам. - Нет уж, лучше не надо, - ответил он и перехватил чемодан другой рукой. – Посмотри вперед. Видишь? - Вижу, - покорно согласилась она. Впереди, с северо-запада, далеко еще, но уже ощутимо тяжело и грозно подымалась из-за дальних лесов туча, лохматые края ее по всему горизонту были темно-синими, но ниже угадывалась чернота. - Успеть бы до дождя, - сказал Афиногенов. – Иначе минута в минуту мы дойдем и туча будет там, - он кивнул в сторону деревни, тополя которой виднелись за лесом. Лес тянулся по ту сторону реки почти до изб. На широком плесе пастух поднимал с полдника коров. Коровы нехотя вскидывались на ноги, обеспокоенно поворачивали головы, глухо мычали. - К грозе так мычат, - сказала она. – И стрижи вон… Стрижи низко проносились над не темной еще водой, застывшей в ожидании грозы. Лес за рекой стоял недвижный, но верхушки тополей в деревне покачивало и гнуло. - Идем быстрее, - сказал он. - И так еле успеваю, - ответила она, остановилась и, расстегнув застежки на ремешках босоножек, освободила ноги, побежала рядом. Ей уже не хотелось ни о чем говорить, она уже чувствовала что-то нехорошее для себя в его настроении, но, пересиливая себя, говорила и говорила. Она говорила, заглядывая ему в лицо, рассказывала о море (она видела море в первый раз), о базарных ценах на фрукты, о поездке на озеро Рица, пересказывала, чуть краснея, какие-то пляжные анекдоты, а он слушал и не слушал, кивал головой, иногда выговаривал что-то и томился раздражением, думая о том, что как-то надо ей все сразу сказать, и сказать сегодня же. Была среда, а в пятницу он должен уехать, уже уложены вещи и снят весь вклад со сберкнижки. Он уже не был больше врачом участковой больницы, а был просто медицинским работником, отработавшим после защиты диплома положенный срок. Он мог, конечно, остаться здесь на должности главного врача участковой больницы, место это освободилось месяц назад, и ему уже сделали предложение, но он не остался. Всю свою жизнь проработать в этих Бурундуках, думалось ему, всю свою жизнь доставать эти трубы. Именно о трубах подумалось ему, потому что всю предотъездную неделю он был занят ремонтом больничного водопровода, доставал материалы, машину для перевозки, следил за слесарями, обещал им спирта к вечеру, лишь бы они не напились в середине дня, ублажал механика. Хотя в этом он кривил душой, механик во всем шел ему навстречу; механик был фронтовиком и два раза в году, обычно к весне, после зимовки скота на фермах, и к осени, после уборочной, как по обязанности являлся в больницу с головной болью, с кровотечением из носа, у механика была контузия еще с сорок третьего года. - А массовик был такой лысый дядечка, раз даже организовал маленький спектакль, выступали сами отдыхающие, - все говорила и говорила она, обычно молчаливая и строгая. – И даже я выступала. Ты знаешь, - она снова заглянула ему в лицо и тронула за руку, - в девчонках я мечтала стать артисткой. Он повернул к ней голову и выморочно улыбнулся. Она же вдруг посерьезнела. - Не смейся. Правда. Я знала… - она запнулась и поправилась. – Я знаю, что я страшная, а все-таки, - она тряхнула головой, - все-таки я играла однажды на сцене. - Да? - Да. В школе. Я играла мышонка. - Мышонка? – растерянно спросил он, и что-то сжалось в нем. Он ясно представил себе, что она, именно онато и могла, и должна была играть мышонка. - Я играла мышонка в сказке «Репка». В четвертом классе. На меня надели свитер. Свитер был большой, серый и в чернильных пятнах. Ему вдруг захотелось поставить чемодан, взять ее за плечи и прижать к своему плечу. И еще ему подумалось, что если он сейчас вот так сделает, то она заплачет, приподнимется на цыпочки, обхватит его шею своими руками, прижмется… «И это будет индийское кино», подумал он и отвернулся, спросил: - Ванны какие принимала? Ты же в пансионате была? - Да, моя кожа и сейчас еще, наверно, пахнет этими ваннами и морской водой. И знаешь… Он же снова решительно приказал себе: «Сегодня же, сразу, как дойдем до ее огорода, все скажу». И дело было не только в том, что он уезжал. Все было проще, банальнее даже - через месяц он должен был жениться, жениться не на ней, заявление уже лежало в загсе. Не в исполкоме сельсовета и не в районном загсе, а в загсе областного центра, старого большого города. Невеста – его бывшая сокурсница – была именно оттуда, жила с родителями, и, женившись на ней, Афиногенов приобретал прописку в этом городе. И по поводу работы уже была договоренность, тем более, что аттестовали его здесь прекрасно. Не в прописке даже дело, думалось ему, точнее – не в одной только прописке. Все же и место работы будет – не Бурундуковская больница. Да и Лена… Она не то, чтобы красавица, но прелесть, не сравнишь с этой. Правда, если судить по мамаше, Лену к сорока годам растащит в стороны раза в полтора. Но когда это еще будет? Займется гимнастикой, посидит на диете. И в конце концов – не жить же всю жизнь в Бурундуках из-за элементарной нечаянной связи? Это даже в голове не укладывается. Прожить жизнь, зная, что где-то есть, существует то, чего ты не увидишь никогда, и только знаешь, что есть гдето большие города, удивительные места, нарциссы всякие, где-то стоят пирамиды и сфинкс, знакомые с детства, но не виденные тобой наяву, и много чего знаешь и помнишь и что является даже частью твоего «я», но ты никогда ничего этого не увидишь и так и помрешь, не потрогав ствол настоящей тропической пальмы, не ощутив вкуса каких-то неведомых фруктов, не увидев этого самого нарцисса над нездешней водой. В Новгороде-то не был, господи боже ты мой, а ведь есть еще и театры, музеи, всякие эрмитажи и лувры, есть какие-то залы, где бывают приемы, на которых тебе не бывать никогда, есть дачи под пятьдесят тысяч рублей и больше, есть вообще другой мир, о котором ты точно знаешь, что он существует, и, главное, он вроде тебе тоже доступен, и ты думаешь, что и ты в нем живешь, ты его судишь, а живешь-то ты, всегонавсего, в Бурундуках, и пансионат в Гагре для тебя – на полгода россказней… Когда подошли к узкому мосту перед деревней, вода в реке уже потемнела, пошла рябью. И хотя южная половина неба оставалась чистой, а солнце все так же светило им в спины, припекало головы, здесь, у моста, уже во всем чувствовалось приближение грозы. Мальчишка лет восьми сматывал удочку, вторая еще стояла на рогульке, воткнутой в ил, и поплавок – гусиное перо – еще качался на воде, но мальчишка уже не смотрел в его сторону, он сосредоточенно и серьезно следил за леской, которую наматывал на удилище. Афиногенов и Нюся сошли на неструганные, прогибающиеся доски моста, прошли на середину. Афиногенов посмотрел на поплавок, глянул на плотвичек в литровй банке, насмешливо спросил: - Наловил? - Ну, - буркнул мальчишка. - Здоровых, наверно? И все щуки, да? Было видно, что мальчишка обиделся. Однако ответил он сразу: - Щуки. С зубами. – И деловито посоветовал: - Ты ширинку застегни, а то у меня банка не закрыта. Щука выскочит, откусит. Мальчишка отвернулся. Афиногенов машинально провел пальцами свободной руки по пуговицам на брюках, они были застегнуты. Нюся искоса проследила за этим движением, губы ее дрогнули, она засмеялась. Мальчишка деловито принялся сматывать вторую удочку. Афиногенов резко повернулся и пошел к берегу. Нюся перестала смеяться, заспешила следом, осторожно ступая босыми ногами по неструганным доскам. А туча уже нависла над деревней, уже громыхнуло близко и с раскатами, но ни дождинки еще не упало в дорожную пыль, и воробьи купались в ней, смешно барахтаясь и загребая крылышками. Из-за реки с разнотравья низко летели к деревне нагруженные пчелы. - Домой торопятся, - сказала Нюся. Афиногенов ничего не ответил, убыстрил шаг. Дождь не успел их вымочить. Первые его капли, крупные и тяжелые, защелкали по листьям трав, зашлепали по взбитой пыли дороги за огородами, когда они уже пролезли между жердей изгороди и бегом побежали по меже к бане. Заскочив в сад, перемахнули через крыжовник, продрались сквозь смородинник, заскочили в предбанник, и по смородиновым листьям звучно защелкал дождь, листья задрожали, словно снизу кто-то потряхивал кусты не сильно, но часто. Ударила молния, и почти без паузы обрушился трескучий многоколенный раскат грома. Дробь дождинок по шиферной крыше предбанника перешла в рассыпчатый глухой шум. На порожек раскрытой двери тяжело вползала пчела с прилипшими крыльями. Афиногенов поставил чемодан у двери в баню. Нюся сняла со стены предбанника старый халат, бросила его на невысокую скамеечку, села ближе к двери. Афиногенов оглядел предбанник, выискивая, на что бы тоже сесть. Нюся заметила это, потянула его за руку, спросила: - Ты чего такой? Садись, есть же место. Он сел рядом с ней, она придвинулась. Молнию они не видели, и близкий гром заставил их вздрогнуть. Некоторое время они сидели молча, глядя в дождь. А по саду уже поплыли запахи грозового дождя, сырого смородинового листа. - Люблю, как пахнет смородиной, - сказала она, положив ему руку на колено. – Помнишь? - Чего? - Ну как же? Она заглянула ему в глаза и чуть покраснела. Все то, что было между ними, и началось именно с запаха смородины. Был конец мая, уже облетел белый цвет черемухи, а смородиновые листья расправлялись, становились сочными и пахучими… - У меня с того времени от запаха смородины голова кружится. Она говорила вот так свободно и доверительно, как никогда и ни с кем не говорила. Ей хотелось так говорить, именно вот так – не таясь ни в чем и даже, может быть, чуть развязно, и от этого тоже кружилась голова. Она думала о том, как все-таки хорошо иметь человека, с которым можно говорить обо всем до предела. Она очень хотела, чтобы этим человеком был вот он, который так до обидного странно сейчас себя ведет. - Я в пятницу уезжаю, - и Афиногенов торопливо продолжил, боясь, что она сейчас переспросит, удивится ли, обидится ли, - я совсем уезжаю. Свое отработал. - А куда? – все же спросила она, перебив его. - Буду работать в областной больнице. Все обговорено. Она молчала, осмысливая, что он сказал, но глаз не опускала, глядела на него ожидающе. Он же смотрел мимо, в дождь, поднимая глаза вверх лишь при блеске молнии и раскатах грома. - Ну и что? – не выдержав, спросила она. – Дальше-то что? Он как бы обрадовался этому вопросу и тотчас ответил: - А дальше ничего. Вообще ничего. Женюсь я. Мы с ней вместе учились. Уже и заявление в загсе. Так что… вот так. Ему стало легко и он даже повеселел, обнял ее рукой за плечи, чуть тряхнул, сказал: - Вот и отгуляли. И только когда он это сказал, подумал: «Глупее ничего не мог сказать – отгуляли». Она молчала, он посмотрел на нее и поразился тому, как сразу она заплакала. Только что сидела, вопросительно глядя на него чистыми глазами, и вот уже по щекам ее текут слезы, а выражение лица, глаза такие, будто плакала она с самого утра. - Ну не нужно, - тихо промолвил он, снова легонько тряхнул за плечо и взял ее за руку. – Не стоит это слез. Она кивнула, вытирая ладонью слезы: - Не стоит. Это я… Как-то сразу, р-раз и нету. – Нюся высвободила свою руку из его и вздрогнула от громового раската. Ему снова стало жаль ее, и не только ее, а и всего того, о чем напоминал смородиновый запах, и что осталось теперь позади, за проходящей грозой. А дождь ровно шумел по крыше, по кустам. С прибитых листьев стекала вода. - И правда, - сказала Нюся и неожиданно для него глухо засмеялась. – Сама-то лучше, что ль? - Ты о чем? Он склонился к ее плечу, она отстранилась, спросила: - Помнишь, я говорила про горбуна, черненького и красивого? - Ты хочешь сказать, что у тебя с ним было? - Ну, - Нюся нагнула голову. – Чего же теперь таить? Чепуха, конечно, все это. А чего же теперь не сказать? Все равно теперь. Он парень хороший, ласковый, как ты, а я незамужняя, свободная. - Вот и отлично, - сказал Афиногенов, но подумал: «Врет она все». Однако спрашивать ни о чем не стал, радуясь тому, как все просто и хорошо получилось. И слез было мало. А он еще хотел уехать, не поговорив с ней. «В конце концов, надо в любой ситуации оставаться порядочным». Он так и подумал: «Порядочным», он был доволен собой – теперь можно спокойно уехать отсюда. Правда, немного царапало то, что она, наверно, будет его винить в чемто, думать о нем, что он вовсе и не порядочный, а обыкновенный кобель. «У них здесь так, - подумал он, запоздало встревожился: - Еще и сплетни по деревне пойдут». Но тотчас вспомнил, что он уже здесь не работает, что ему здесь не жить, а она… Она взрослая баба, во всем разберется сама. Афиногенов встал. Нюся дернулась было вслед, но сдержала себя, подумав при этом, что если он вот сейчас скажет: «Поцелуемся на прощанье» или что-то в этом роде, ей ни за что, ни за что не надо вставать. Но он сказал: - Я пошел, Нюся. - Не перестал же дождик-то, - быстро проговорила она, вскочив, потом отступила и с деланным равнодушием пожала плечами, сказала: - Иди тогда. И он ушел. Прошел через смородинник, перепрыгнул через крыжовник, закрыл за собой калитку, сутулясь, побежал под дождем по меже к мокрой, почерневшей изгороди. Нюся опустилась на скамью и раз ревелась. Плакала она долго. А туча уже проходила, и лохматые края ее золотисто отсвечивали – где-то за тучей было солнце. Прошло еще немного времени, и дождь перестал. Сначала высветились солнцем ярко-зеленые верхушки тополей, потом заблестели вымытые крыши, и вот уже солнечные лучи задробились в каплях дождевой воды, падающих со смородиновых листьев. Нюся вышла в холодную траву, нагнулась над кустом и, стряхнув в пригоршню воду с листьев, умылась. Было обидно. За отпуск она нагляделась на чужую пляжную беззаботность и пока ехала домой, все думала, думала. Чего только не передумала, чего только не представляла. И вот так сразу – ничего нет. «Прямо разорвала бы». Нюся мстительно вспомнила, как вовремя она высказала ему про черненького и красивого. Поверил не поверил – пусть, а все равно уколола. За ее обеденным столом в пансионате действительно сидел черненький и красивенький горбун. Он был улыбчивый и с виду добрый. У него не было недостатка в жалельщицах. Нюся в их число не попала. А соврала она лишь для того, чтобы хоть немного, но сделать больно. Она сорвала смородиновый лист, поднесла к лицу, вдохнула его запах, терпкий и особенно ощутимый в послегрозовой свежести. А как, все-таки, было бы хорошо, думалось ей, иметь человека, с которым можно было б говорить обо всем, даже о самом больном и тайном, зная, что он не надсмеется над тобой, не поиздевается над твоими словами за случайной рюмкой. И как ей хотелось, чтобы этим человеком был тот, который ушел. Ушел, хотя она и рассказала ему о мышонке из сказки «Репка». Рассказала, пересиливая себя, чтобы хоть этой откровенностью привязать его… Ей так хотелось довериться, доверить себя человеку, который узнал бы ее всю, понял и ни за что не осудил. Нюся вернулась в предбанник, вытерла лицо халатом, на котором сидела, повесила его на гвоздь. Взяла в одну руку чемодан, в другую босоножки и пошла мимо пахучего смородинника к дому. На босые ноги налипли травинки. Нюся купила всем по подарку – отцу, матери, братишке, сестре, которая была младше ее на два года, полнее и красивее. Все они ее сегодня ждут. Нюсе хотелось бы вот так же подходить к своему дому, не к родительскому, а именно к своему, и чтобы там ее ждали и тоже были ей рады. И чтобы было в ее доме шумно и весело, пусть хоть в день приезда. «Неужели я так многого хочу? – думала Нюся. – У других же это есть». Дома в этот час оказалась только сестра. Она работала в сберегательной кассе, и с двух до трех у нее был перерыв. Братишка где-то бегал. Мать и отец были на работе. Сестра, уже стоя в обнове перед зеркалом, улыбаясь и довольно оглядывая себя, вдруг что-то вспомнила, нахмурилась и, глядя на согнувшуюся перед раскрытым чемоданом Нюсю, тихо сказала: - Нюся, а твой-то нынче с утра к нам в сберкассу приходил. Все свои деньги взял. – Сестра с жалостью смотрела на тонкие Нюсины руки, перебирающие в чемодане покупки. – Уезжает он, наверно. - А-а, - сдавленно протянула Нюся, разогнулась и вдруг с веселостью, напугавшей сестру, махнула рукой. – Ну и пошел он!.. Ты лучше посмотри, чего я себе купила! - Ой, Нюся! – сестра прижала руки к груди. – Ой, Нюся! Ой, как тебе это идет